"Божьи коровки, подогретые лучом солнца, медленно куда-то ползут по моей тропинке на зимнюю спячку. Сосны между мною и солнцем в задранных шелушинках коры светят, как литое золото; один большой сук, изуродованный, отмерзший -как руку, сосна протянула поперек тропы, дятел долбит этот сук, краснея перьями, и большими буквами против пешехода для чтения написано «хуй». Никогда раньше я не понимал значения этого так ясно, как теперь, когда жизнь человека и у нас и везде полетела к чертям. И в то же время в груди своей я ощущаю свой восторг так же уверенно, как ощущает рука свое тело. И мне это было понятно, как бывает иногда понятна при солнечном свете светящаяся радостная зелень чахлых берез на болоте, мхов и травы: все это на кислой земле предназначено быть заключенным в земле на сохранение солнечной энергии, все сохранится в торфе и когда-нибудь загорится. Так и мы теперь, люди, обдерганные, голодные, слабые в солнечный день, несмотря ни на что, чувствуем в себе непосредственно хранимую солнечную жизнь".
Сэлинджер "Над пропастью во ржи":
"Пока сидел, заметил такую вот долбанутую фигню. На стене кто-то написал «хуй вам». Я, нафиг, чуть на потолок не полез. Прикинул, как Фиби и прочие малявки увидят такое и не поймут, что, нахер, это вообще значит, а потом какой — нибудь гнусный пацан им возьмет и объяснит — само собой, сикось-накось, — и они станут про это думать, и, может даже, заколотит их на день-другой. Убить вообще того, кто это написал. Наверно, какой-нибудь шаромыжник-извращенец среди ночи проник в школу отлить или как-то, а потом написал на стене. Я все прикидывал, как я его ловлю за этим занятием, как башку ему размазываю по ступенькам, пока не сдохнет, нахер, до конца, весь в кровище. ... Вниз я пошел по другой лестнице и там тоже увидел на стене «хуй вам». Снова попробовал рукой стереть, только тут выцарапали ножом или как-то. Не стиралась, хоть тресни. Да все равно бесполезняк. Будь у тебя даже мильон лет, все равно и половины всех «хуй вам» в мире не сотрешь. Не выйдет".
